 |
   |
 |
| |||
  |
| ||
Метафора в научном дискурсе
Психологические исследования дискурса / Отв.ред. Н.Д. Павлова. М.: ПЕРСЭ, 2002. С. 40-50.
Традиции исследования метафоры насчитывают более двух тысяч лет, беря свое начало от Платона и Аристотеля. Расцвет метафоры приходится на время античности, где она изучается в рамках риторики и поэтики; последовавший затем долгий период упадка риторики предопределил и маргинальность проблематики метафоры. Сыграло свою роль и то, что, согласно классическому определению Аристотеля, метафора представляет собой «несвойственное имя [перенесенное с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии]» [1, с. 669] — а раз подобное наименование несвойственно языку, то без него можно прекрасно обойтись. Как отмечает А. Ричардс: «На протяжении истории риторики метафора рассматривалась как нечто вроде удачной уловки, основанной на гибкости слов, как нечто уместное лишь в некоторых случаях и требующее особого искусства и осторожности. Короче говоря, к метафоре относились как к украшению и безделушке, как к некоторому дополнительному механизму языка, но не как к его основной форме» [2, с. 45].
Несвойственность наименования также может привести к неточностям и двусмысленностям, что особенно недопустимо в науке — по определению стремящейся к истинным, достоверным и точным знаниям. Поэтому долгое время употребление метафор в научных рассуждениях считалось недопустимым — вот как об этом писал Т. Гоббс: «Свет человеческого ума — это вразумительные слова, предварительно очищенные от всякой двусмысленности точными дефинициями. Рассуждение есть шаг, рост знания — путь, а благоденствие человеческого рода — цель. Метафора же и бессмысленные и двусмысленные слова, напротив, суть что-то ignes fatui [блуждающих огней], и рассуждать при их помощи значит бродить среди бесчисленных нелепостей, результат же, к которому они приводят, есть разногласие и возмущение или презрение... Ибо хотя позволительно говорить в обиходной речи например «дорога идет или ведет сюда или отсюда», «пословица говорит то или это» (между тем как дорога не может ходить, ни пословица говорить), однако, когда мы рассуждаем и ищем истины, такие речи недопустимы» [3, с. 63].
Такая точка зрения была преодолена только в XX в. — с одной стороны, метафора переосмысливается как необходимый и очень важный компонент языка и речи, а с другой — наука и научное познание рассматриваются в новых измерениях. В настоящей статье мы обрисуем некоторые направления изучения метафоры в научном дискурсе, сопоставив функционирование метафоры в естественном языке и языке науки.
* * *
Как отмечает Н.Д. Павлова, «в области изучения языка и речи в последние приблизительно полтора десятилетия наметилась знаменательная эволюция: язык и речь, долгое время отрывавшиеся от контекста общения, стали рассматриваться не изолированно, а в рамках того взаимодействия, которое они обслуживают» [4, с. 3]. Возникает новый объект исследования и, как следствие, новое понятие — дискурс, который в Большом энциклопедическом словаре «Языкознание» определяется как «связный текст в совокупности с экстралингвистическими — прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами» [5, с. 136]. И чуть ниже: «Дискурс — это речь, "погруженная в жизнь"» [55, с. 137]. Важно отметить, что такой текст нельзя оторвать от своего контекста, от «жизни, в которую он погружен» — поэтому «дискурс изучается совместно с соответствующими "формами жизни" (ср. репортаж, интервью, экзаменационный диалог, инструктаж, светская беседа, признание и пр.)» [55, с. 137]. Рассмотрим в этой связи, что из себя представляет такая «форма жизни», как наука.
Вот как характеризуют науку М.А. Розов и В.С. Степин: «Наука многоаспектна и многогранна, но прежде всего она представляет собой производство знаний. Наука не существует без знания, как автомобилестроение не существует без автомобиля. Можно поэтому интересоваться историей научных учреждений, социологией и психологией научных коллективов, но именно производство знаний делает науку наукой» [6, с. 44]. Если рассматривать с этой позиции функционирование научного сообщества, то в первую очередь деятельность ученых следует считать направленной на поиск истины, на получение нового знания. Очевидно, однако, что новое знание отнюдь не являются единственным мотивом деятельности ученого, а сплошь и рядом она направляется мотивами, ничего общего не имеющего с благородным служением истине. Как убедительно показывает А.В. Юревич, зачастую ученые «корыстны и субъективны, склонны к подтасовке данных и их засекречиванию, больше думают о публикациях и приоритетах, чем об открытии истины» [7, с. 285]. Тем не менее, направляемая даже такими мотивами, деятельность ученых все-таки приводит к желаемому для науки результату — истине и новому знанию. Это становится возможным благодаря тому, что «те действия ученых, из которых в конечном счете и складывается научная деятельность, не совершаются, а описываются в соответствии с ее (науки. — К.А.) нормами» [77, с. 284]. «В процессе подобной "обработки" действий в соответствии с нормами науки, — отмечает А.В. Юревич, — весь их социально-психологический контекст — отношения между учеными, их личные мотивы, интересы и т. д. — как бы отсекается, выносится за скобки, и действия предстают как всецело обусловленные объективной логикой исследовательского процесса» [77, с. 282]. Это совершенно естественно, поскольку основным результатом деятельности ученых в соответствии с нормами науки является истинное знание, а все остальные результаты выступают как побочные 1.
Соответственно, и в языке науки можно четко фиксировать целевую установку на выражение научного знания, которое может быть истинным или ложным. Тем самым в научном дискурсе на первый план выступает его сигнификативная, обозначающая функция. Неслучайно поэтому при анализе функционирования метафоры в науке проводится различение между метафорой и моделью: «Для обсуждения роли метафоры в научной теории необходимо провести различение между метафорой и моделью. Метафора — это фигура речи; модель — это нелингвистическая аналогия, связывающая объект или положение вещей с некоторыми другими объектами или положениями дел. Отношение между метафорой и моделью можно прояснить на таком примере: если мы используем образ жидкости для объяснения предполагаемого действия электрической энергии, то мы говорим, что жидкость функционирует как модель для нашего представления о природе электричества. Если, однако, мы затем говорим об "оценке потока" или об "электрическом токе", то мы используем метафору, основанную на модели жидкости. ...Модель порождает множество метафорических терминов (поток, количество электричества, конденсатор, сопротивление и т.д.), которые мы используем при формулировании теории электричества; при этом понятно, что отсутствует намерение точь-в-точь сравнивать жидкость и электрическую энергию» [8, с. 89]. Важно подчеркнуть, что с помощью моделей выражается научное знание, которое может быть истинным или ложным, — поэтому модели, которые стоят за метафорами научного дискурса, обязательно должны оцениваться по параметру истинности/ложности. Важность этого параметра рельефно выявляется при сравнении метафор (и соответствующих моделей) научного дискурса и метафор естественного языка.
Рассмотрим в этой связи работу Дж. Лакоффа и М. Джонсона, в которой была предложена программа исследования метафор естественного языка [9].Эту программу можно описать следующим образом: берется некоторый репрезентативный массив текстов, из него выписываются все метафоры, которые затем группируются в соответствии с задаваемой ими картиной (моделью) мира. Дж. Лакофф и М. Джонсон приводят следующий пример: рассмотрим, как в естественном языке характеризуется такое явление, как спор (словесное обсуждение чего-либо, в котором каждый отстаивает свое мнение):
Ваши утверждения незащитимы.
Он нападал на каждое слабое место в моей аргументации.
Его критические замечания били точно в цель.
Я разбил его аргументацию.
Я никогда не побеждал в споре с ним.
Если вы будете следовать этой стратегии, он вас уничтожит.
Эти и подобные им высказывания, представляющие собой обычный и естественный способ говорить о споре, могут быть обобщены в виде следующей метафоры: «Спор — это война». Тем самым язык задает совершенно определенную модель спора: «Мы можем реально побеждать или проигрывать в споре. Лицо, с которым спорим, мы воспринимаем как противника. Мы атакуем его позиции и защищаем собственные. Мы захватываем территорию, продвигаясь вперед, или теряем территорию, отступая. Мы планируем наши действия и используем определенную стратегию. Убедившись в том, что позиция незащитима, мы можем ее оставить и принять новый план наступления» [10, с. 388]. Возможны, конечно, и другие способы восприятия и трактовки спора (например, в соответствии с метафорой «Спор — это танец»: никто не выигрывает и не проигрывает, никто не наступает и не защищается, не захватывает или утрачивает территорию, спорящие рассматриваются как партнеры, чья цель состоит в гармоничном и красивом исполнении словесного «танца»; см.: [10, с. 389]. — но язык задает именно такую, «военную» модель спора.
Пример Дж. Лакоффа и М. Джонсона носит локальный характер, он ограничивается анализом небольшого количества языковых выражений, но, как было отмечено выше, он задает программу исследования метафор естественного языка. Такая программа была реализована, в частности, А.Н. Барановым и Ю.Н. Карауловым на материале русскоязычного политического дискурса 1989–1991 гг. Результатом этого исследования стала база данных по политической метафорике (около 6000 контекстов употребления метафор), опубликованная в виде словаря политических метафор (см.: [10, 11]). Как отмечают авторы, «словарь политических метафор — это не запыленное хранилище языковых фактов, а источник предварительно структурированных данных для семантического анализа, результаты которого могут быть использованы для самых различных целей — от чисто лингвистических задач исчисления метафорических моделей и установления их продуктивности до исследования структуры общественного сознания в социальной психологии, культурологии и политологии» [11, с. 12]. Один из предварительных результатов связан с выявлением наиболее часто встречаемой метафорической модели политической реальности — такой моделью оказалась метафора войны:
КПСС «вызывает огонь на себя» и, «находясь под огнем критики», «возводит классовые, идейные баррикады», «организует отпор антисоветским партиям». «Рядовые бойцы перестройки выбивают оружие из рук противников перестройки» и «не отстают от командира, понимая, что иначе бой за перестройку будет проигран». Противники перестройки не остаются в долгу и, лелея идею возврата к «старым казарменным порядкам», «стоят на страже дефицитов». «Цитадель застоя» не сдается и, пользуясь тем, что ее бойцам удалось «убить в крестьянине чувство собственника и арендатора и обезлюдеть деревни», призывают возродить испытанный боевой клич «Урожай в опасности!». А в это время «депутаты-политбойцы от народа», «взяв на вооружение концепцию бескровного перехода к рынку» и «используя тяжелую артиллерию Верховного Совета», «ведут затяжной бой за нравственное здоровье народа, за его материальное благополучие» [11, с. 15].
Однако уже к 1996 г. в политическом дискурсе наблюдается сдвиг от метафоры войны к метафорам пути и строительства — об этом свидетельствуют данные ситуационного исследования «Послания Президента Российской Федерации Федеральному Собранию» (см.: 12, с. 108–131):
Из поколения в поколение россияне искали дорогу к счастью и справедливости, сбивались с пути и снова упрямо стремились к лучшей доле; Россия переживает в последнее время крутые повороты; движение вперед идет трудно, болезненно, противоречиво; царская Россия не смогла выйти на дорогу, которой шли другие страны; коммунистический проект не выдержал испытания на большой исторической дистанции; путь назад — это путь в исторический тупик; использовалась тактика осторожных, постепенных шагов; были важные шаги по созданию правовой системы; однако чем больше делалось шагов навстречу, тем ожесточеннее становилось сопротивление политических противников; сегодня центральный вопрос — как проторить дорогу к спокойной жизни в Чеченской республике; «прекратить войну» или «вывести войска» — это даже не путь к миру, а прямая дорога к распространению войны по всему Кавказу, а возможно, и за его пределами; путь к урегулированию ситуации будет найден; этот путь будет построен не на каком-то одном шаге, а на комплексе мер; рыночные механизмы устранили немало барьеров на пути движения товаров; мы впервые вышли на рынки стран АСЕАН; сохраняется частокол антидемпинговых процедур на пути нашего экспорта; это проторит дорогу российскому экспорту; принятие России в Совет Европы означает признание реального продвижения России к правовому государству, хотя на этом пути нам предстоит сделать еще очень много; убежден, что мы прошли значительную часть пути; пройденный участок пути к выходу из кризиса; мы прошли немалую часть пути к рыночной экономике.
Как строитель могу сказать: мы уже давно прошли "нулевой цикл", воздвигли стены, подвели их под крышу... И мы все живем на этой стройке в разгар строительства. Это и неуютно, и опасно. Мы видим здесь беспорядок, строительный мусор, грунтовые воды, подмывающие заложенный нами фундамент. ... Однако новое здание российской государственности в основном уже построено. Можно переходить к следующему этапу, выражаясь тем же языком, — к отделочным работам. И думать о дальнейшем — как жить в этом доме.
Резюмируя изложенное, отметим, что в естественном языке одновременно существуют и используются в речи разные метафоры, задающие разные модели действительности: «военная» или «танцевальная» модель для спора, «военная», «дорожная» или «строительная» модель для политики. В рамках анализа метафор естественного языка нерелевантно ставить вопрос об истинности или ложности моделей, стоящих за метафорами: какая из моделей спора истинна, «военная» или «танцевальная»; какая из моделей политики ложна, «военная», «дорожная» или «строительная». Но такой вопрос можно и нужно ставить относительно моделей, задаваемых метафорами научного дискурса. Особенно ярко значимость параметра истинности/ложности проявляется при экспликации метафор естественного языка и переносе их в научные теории. Рассмотрим в этой связи две иллюстрации: одна взята из области лингвистики, другая — из области психологии.
Какие метафоры мы используем в естественном языке, когда говорим о самом языке? Вот несколько характерных и типичных примеров:
Мне трудно облечь мои мысли в слова.
Смысл заключен как раз в этих словах.
Не втискивайте ваши мысли в неподходящие слова.
В этих словах мало смысла.
Ему трудно втолковать любую мысль.
Я подал вам эту мысль.
Ваши доводы дошли до нас.
Согласно М. Редди, эти и другие примеры можно обобщить с помощью следующей составной метафоры канала связи (conduit metaphor) [13]:
Идеи (или значения) — это объекты;
Слова — это вместилища;
Коммуникация — это передача (отправление).
Иными словами, говорящий помещает свои мысли и чувства в слова и отправляет их по каналу связи слушающему, который снова извлекает эти мысли и чувства из слов. Такие представления о языке и коммуникации сформулированы на основании анализа естественного языка и поэтому не являются ни истинными, ни ложными — однако они могут стать таковыми, будучи положенными в основу научной теории языка и коммуникации. В таком случае могут быть сформулированы примерно следующие исследовательские вопросы: Каковы существенные черты психологического состояния говорящего, которые находят отражение в его речи? Каким образом для выражения разнообразных меняющихся субъективных состояний (впечатлений, мыслей, эмоций) человек использует язык, представляющий собой объективную и статическую сущность? Какие стороны речевого механизма являются первостепенно важными для говорящего, чтобы выразить эти состояния? Каковы условия, ограничивающие способность говорящего адекватно и полно вербализовать свои субъективные состояния?[14, с. 98].
В теории языка, основанной на подобных представлениях и ставящих такие исследовательские задачи, предполагается, что некоторые внутренние, субъективные состояния человека представляют собой самостоятельную сущность и предшествуют их выражению в речи. Такая точка зрения подвергается справедливой критике со стороны теории социального конструкционизма, согласно которой подобные сущности не существуют до тех пор, пока они не сконструированы в речи, дискурсе (см. напр. [15]). Для выражения социально-конструкционистских представлений о языке мы предлагаем следующую метафору: «Текст — это мозаика». Подобно тому, как отдельные фрагменты мозаики становятся значимыми только после того как картинка собрана, так и отдельные слова текста приобретают смысл только в контексте (языковом и внеязыковом). Поэтому, согласно «мозаичной» модели, смысл слов и текста в целом заключен не в самих словах или тексте, а за их пределами, в рамках некоторого целого, в состав которого только как части входят слова и другие языковые выражения.
Подобную смену представлений и моделей — от экспликации точки зрения здравого смысла, нашедшей свое воплощение в выражениях естественного языка, через ее преодоление и переход к альтернативным моделям, для которых порой трудно подобрать соответствующие слова, — можно наблюдать и в области психологии эмоций. Дж. Аверилл в работе «Шесть метафор эмоций» [16] провел анализ выражений естественного языка, являющихся лингвистически корректным и обычным способом говорить об эмоциях, и выделил пять типов метафорических моделей эмоций:
1. Эмоция — это внутреннее чувство (он чувствовал, что его гнев возрастает; ее доброта глубоко тронула его; он прислушивался к своему сердцу, а не к разуму);
2. Эмоция — это физиологическая реакция (от гнева его кровь вскипела; ее руки похолодели; ее сердце разрывалось от печали);
3. Эмоция — это животное начало в человеке (он вел себя как животное; он был гордым, как индюк; в ответ он заблеял; надежда окрылила его);
4. Эмоция — это расстройство рассудка (она была без ума от любви; он был парализован страхом; она помешалась на почве ревности; зависть ослепила его);
5. Эмоция — это движущая сила/витальная энергия (им руководит страх; любовь заставила мир крутиться; в гневе он неуправляем; ревность только усилила его желание) [17, с. 113].
Каждая из этих метафор акцентирует внимание и выводит на первый план какой-то один аспект эмоций. Модели, стоящие за каждой из этих метафор, были положены в основу пяти направлений изучения эмоций в психологии: феноменологического (эмоция как внутреннее чувство — В. Вундт, У. Джемс), психофизиологического (эмоция как физиологическая реакция), этологического (эмоция как животное начало в человеке — истоки этого направления лежат в работах Ч. Дарвина), психодинамического (эмоция как расстройство рассудка — З. Фрейд и его ранняя трактовка эмоций), "направляющего" (drive; эмоция как движущая сила/витальная энергия — поздние работы З. Фрейда, а также необихевиористские (К. Халл, Б. Скиннер) концепции эмоций) [17, с. 114–123].
В заключение своего краткого исторического обзора Дж. Аверилл предлагает собственную, шестую метафору: «Эмоция — это роль в пьесе». Подобно тому, как театральная роль конституируется некоторой совокупностью правил, эмоция определяется социальными ролями и ситуацией (а не просто внутренними факторами); подобно тому, как театральная роль не существует отдельно, а только среди других ролей в пьесе, эмоция не существует как изолированное событие, а является межличностным и межсубъективным феноменом; подобно тому, как театральная роль является частью некоторого сценария, эмоция входит как часть в некоторое социокультурное целое, в рамках которого и приобретает смысл; подобно тому, как разные актеры вносят в трактовку одной и той же роли свои дополнительные оттенки и могут совершенствоваться в исполнительском мастерстве, испытывающие эмоции люди являются активными участниками событий, а не просто пассивно и рефлекторно реагирующими на внешние стимулы [17, с. 125].
Аналогия между сменой представлений о языке и об эмоциях налицо — в обоих случаях движение идет от моделей, эксплицирующих вмонтированный в естественный язык здравый смысл, к их преодолению и переходу к, можно сказать, собственно научным моделям. Такой переход, по-видимому, является общей тенденцией развития науки — об этом пишут, в частности, Л. Росс и Р. Нисбетт в книге «Человек и ситуация» [17], одной из важнейших психологических работ последнего десятилетия. Приводя аргументы против позиции диспозиционизма, объясняющего согласованность поведения теми или иными личностными чертами, качествами и характеристиками, проявляющимися вне зависимости от конкретной ситуации, они цитируют К. Левина: «По Аристотелю, движущие силы были полностью и заранее обусловлены природой физического тела. В современной физике все наоборот: существование вектора силы всегда зависит от взаимных отношений нескольких физических фактов, в особенности от отношения тела к его среде» [18, с. 268]. Налицо аналогия между древней физикой и современной психологией: «Древняя физика представляла поведение объектов исключительно в терминах их свойств или диспозиций. Камень при погружении в воду тонет, поскольку обладает свойством тяжести, или "гравитацией"; кусок же дерева плывет, потому что обладает свойством легкости, или "левитацией"» [1818, с. 268]. Современная физика преодолела предметоцентризм древней физики, заменив его топоцентристскими представлениями, в которых свойства объекта определяются его местом в системе других объектов (подробнее о предметоцентризме и топоцентризме и их проявлениях в гуманитарных науках см. в работе М.А. Розова [18]). В психологии же, как пишут Л. Росс и Р. Нисбетт, «не было ни своего Ньютона, ни тем более своего Эйнштейна, которые могли бы заменить наши наивные, основанные на опыте представления более точной и научно обоснованной системой воззрений, которая позволила бы очертить взаимоотношения между человеком и ситуацией» [18, с. 268–269]2.
* * *
Рассмотрение частного вопроса функционирования метафоры в научном дискурсе привело нас к обсуждению более общих и фундаментальных проблем: сущности языка, тенденций и закономерностей развития науки. В качестве основного итога нашего краткого исследования можно зафиксировать следующую тенденцию развития науки: переход от лингвистических по своей сути моделей, возникших в результате экспликации в научной теории метафор естественного языка (выражающих, как правило, точку зрения здравого смысла), к собственно научным моделям, зачастую противоречащих здравому смыслу. При этом в естественном языке сохраняются прежние сложившиеся обороты речи и способы говорения, которые не рассматриваются как противоречащие новым научным представлениям — так, по-прежнему естественно говорить о заходе и восходе Солнца, и такие языковые выражения не противоречат современным гелиоцентрическим представлениям. Траектории развития языка и науки самостоятельны и пересекаются лишь отчасти — и если в науке четко зафиксированы критерии и направления ее развития (это истинное знание), то язык развивается естественным образом, и попытки сформулировать некоторые логические закономерности такого развития наталкиваются на существенные трудности, если вообще осуществимы. Как однажды заметил Дж. Мур: «Объяснить, почему мы употребляем одно и то же обозначение для выражения столь различных значений, выше моих сил. Мне кажется чрезвычайно любопытным, что язык развивался так, как будто бы он был создан специально для того, чтобы вводить философов в заблуждение; и я не знаю, почему это должно было произойти» (цит. по [2, с. 49]).